* * *
Пятиклассник Витя выпытывает у опекуна,
почему воют волки, чем им страшна луна.
Не единственный это, но главный Витин вопрос.
До других не дорос, — опекун уверен.
Но он перерос.
Есть у Вити шорты, велик, бинокль, часы,
бескозырка опекуна и так, для красы,
переводилки с татушками в виде больших пауков.
По утрам опекун ест яичницу — и был таков.
Он мужик неплохой, весьма благодушный тип,
худощав и жилист, при этом задумчив и тих.
Но частенько бывает: что бы он ни сказал,
как котёл с борщом, клокочет дома скандал.
А по выходным он смурён, пассивен, сердит:
всё достало: машина-корыто, работа — не волк, кредит.
Он в такие дни подолгу сидит в толчке:
у него там заначка — мерзавчик в сливном бачке.
Витя этим фактом, как козырем, вооружён.
За молчание ему опекун перочинным ножом
вырезает солдатиков точь-в-точь времён
Бонапарта. Опекун у Вити умён,
в своё время окончил школу с медалью, потом — истфак.
А теперь автослесарь: деньги нужны. Да так,
только печень меняет в рассрочку на бодрый настрой.
Опекунша Вити работает медсестрой.
Это — дама с чесночной одышкой, помадою на зубах.
Она очень придирчива к людям, недолюбливает собак,
корпулентна, хозяйственна, временами зла,
потому что вышла на свою голову за козла.
Её блинчики с творогом нахваливает весь подъезд.
Витя творог терпеть не может. Но молча ест.
Их неброская двушка оформлена без затей.
Двух родных своих недолго проживших детей
вспоминают редко и нехотя опекуны.
Разве что портреты в их спальне глядят со стены.
Витя посещает секцию по каратэ,
драмкружок, сольфеджио. Но мало с кем накоротке:
одноклассники — недотёпы всё да босяки.
И, помимо оценок, Витя носит домой синяки.
Когда выпадет снег, Витя любит без рукавиц
налепить снежков и швыряться в отроковиц,
а потом, хохоча, улепётывать через район.
Витя счастлив как слон, что нанёс их гордыне урон.
Он и рад бы цветок — этим дурам…
Да какие цветы зимой?
И галопом несётся Витя с прогулки домой,
то через каток, то транспорту наперерез,
представляя, как от его пули пал бы Дантес
или что он бравый, лихой пират, или атаман.
А в прихожую входит — смиренен, лукав, румян.
В целом, Витя начитан и развит не по годам.
Бог, целуя в голову Витю, не прогадал.
Вите много известно, да-да, и про секс в том числе,
ну, а что он не знает — досматривает во сне.
Но по большей части не о том его сны.
Витю беспокоит вопрос волков и луны.
И когда умолкают Жюль Верн и Джонатан Свифт,
Витя долго ворочается и при свете луны не спит.
Навостривши слух, он садится на самый край.
«Что ты вылупился, подкидыш? Спи! Баю-бай!» —
шепелявит луна гнилым фосфорическим ртом.
Витя коченеет, во рту его словно картон.
Он бы задал луне напрямую свой главный вопрос,
но луна его не воспринимает всерьёз.
Засыпая, Витя не может взять себе в толк,
что ответил бы волк и почему он не волк.
Он проснётся взрослым, приедет и сядет за стол
чтобы выпить и глянуть со стариком футбол
или новости, только будет уже иной.
Он всё будет знать о связи волков с луной.
Они будут смотреть украдкой друг другу в глаза,
и обоим покажется: что-то не досказал.
Но когда они выйдут на лестницу покурить,
осознают оба, что им не о чем говорить.
* * *
Так, запив водопроводною водой
аспирин, ты снова молодой.
И не надо больше вспоминать,
как пельмени в кухне лепит мать.
В темноте она придёт и спросит вдруг,
не забыл ли выключить утюг.
Отмахнусь, мол, разберусь и так,
наспех книжки запихнув в рюкзак.
Однокласснице отважусь невзначай
бросить: «Заходи ко мне на чай.
Это будет наша первая любовь,
к ней, известно, рифмой будет «кровь».
А потом нахлынет кровь к лицу,
и за всё воздастся подлецу.
Мы сбежим с уроков, от людей,
покормить батоном лебедей.
Каждый лебедь — как вопроса знак —
до сих пор в моих всплывая снах,
пялится через плечо (курлык-курлык),
как контрольную, скатать мой черновик.
Только это всё давно ушло,
этих человеков унесло
время из пространства навсегда,
как водопроводная вода.
Сколько я себя ни подстрекал
её вычерпать и подставлял стакан
среди ночи под холодный кран,
но любой глоток — словно украл.
С нею я остался тет-а-тет
и всё всматриваюсь в фонарный свет:
может, там они, на берегу
грудь сосут и говорят «агу».
* * *
Втюрился мальчик в одну недотрогу-мисс —
всё полетело к чёрту: друзья, учёба,
с роднёй, хоть и аховый, да компромис.
Всё вдруг стало до лампочки, чтобы,
когда эта лампочка перегорит, впотьмах
мисс проводить из клуба разок до общаги.
Вёрткая тьма непрочно сидит в руках,
но в виде чернил приземляется на бумаге.
О том, что никто не бывает ни в чём виноват;
о том, что все, в сущности, одиноки —
памятник нерукотворный, карманный формат,
в полсотню страниц — вот и все итоги.
Критик-тяжеловес лишь промолвит «бля…»
(и эта рецензия ёмче самой брошюрки).
Длительность чтенья — стандарная стирка белья,
пустые сорок минут, урожай окурков.
Иль посиделка в уборной… Ах, стоп! Перебор.
Да кто же из книжного выволочет на воздух
убогий тиражик, если не сам тот подросток?
А он пошёл провожать ещё в девяностых.
И не вернулся домой. До сих пор.
* * *
что усвоил ученик иванов после школы?
неизбежность расплаты растерянность что ли
лагерь-бабушка-курево вот и всё лето
и за все дела призовут к ответу
осень водит пальцем по списку в журнале
иванов к доске вот и всё трали-вали
пахнет мокрой тряпкой пылью и мелом
ты выводишь почерком неумелым
сочинение как нёс орхидеи-розы
в храме знаний меняя их на неврозы
дальше с красной строки как живётся в шкуре
тех кого изучал по литературе
и что фраза «белая ворона»
лишь один из примеров оксюморона
и что литературы и физкультуры
общая черта это девочки-дуры
наблюдай поэтично смежая веки
как у них трясётся там всё при беге
а ещё как гурьбою после линейки
в близлежащий двор шли и на скамейки
взгромоздясь что покрепче употребляли
одноклассниц по всем падежам склоняли
то есть разглагольствовали о высоком
и старух ругательства к вам из окон
доносились обычно по поводу мата
тридцать лет с доски этой стёрлись куда-то
как ты мог быть таким неумехой неловким
ты случайно стёр эти годы локтем
тридцать лет пролетело уже с выпускного
лето кончилось и до сих пор иванова
кровожадно и страстно в себя осень тянет
ухватив золотыми своими когтями
рефлекторно во тьме зажигалкой чиркни
и узришь декольте своей первой училки
или стадион клумбы листья-листья
девочек «а» класса повадки лисьи
значит это субботник грабли уборка
территории погляди как долго
листик золотой тщится взмыть как журавлик
а потом упав застревает в граблях
ты совсем седой иванов не ускорить
тебе шаг чтоб поспеть за кулигой школьниц
листик всё что принёс тебе старче твой невод
очень плохо садись карандашиком неуд
чтоб у завуча завтра родители были
а их нету в живых никого тили-тили
* * *
ничего не останется кроме
этой песни: ла-ла, ла-ла-ла
и вибрируют чёрные кроны
как немые колокола
издавая скрип корабельный
воздух листьями теребя
не уснуть от такой колыбельной
это было и до тебя
что такое тебе глаголит
эта музыка — не опознать
это слишком огромный город
чтоб куда-нибудь в нём опоздать
опоздать всего на минуту
на последний поезд метро
так и не дозвониться кому-то
всё враждебно вокруг и мертво
фонари твою тень утроив
обличают всё, что скрывал
чёрный абрис пустых долгостроев
и над ним звезда — как штурвал
крутанёшь и взлетишь над бездной
чтобы снова рухнуть на дно
за одною и тою же песней
за одною, за песней одной
это было уже когда-то
грёза юности — не ахти
встать из-за стола виновато
предков к чёрту послать и идти.
вот сбылась мечта идиота
но на путь не хватит подошв
рано-рано вставать на работу
а едва дойдешь — упадёшь
но поднимешься вместе с рассветом
ту же песню заладив с крыльца
эту песню не спеть дуэтом
но её надо петь до конца
* * *
Этот город вжат в самый-самый угол
страны, как забитый в ворота мяч.
Потому, если день здесь идёт на убыль —
не удержишь его, хоть плачь.
Тому дню надоело здесь тоже храниться,
где на набережной мы ютились вдвоём.
За мосты солнце кануло, за границу,
за заводы, за луг и за микрорайон.
Громыхая попсою под полчищем чаек,
по реке развлекательный шёл теплоход,
шёл по следу солнца, среди обечаек
консервных банок, куда-то вперёд.
Он ушёл — мы остались. Но ностальгии
праздный приступ накатывает опять.
Мы хотим, чтоб запомнили нас такими,
какими нам никогда не стать.
И когда этот город находишь на карте,
вспоминая то лето, тех чаек, тот бред,
на него глядишь, как глядел бы туда, где
тебя больше нет.
* * *
Шел студент слегка поддатый в универ,
начертал на свежем снеге слово «хер»,
так, чтоб издалече всем видать,
и побрел хвосты свои сдавать.
Возвращаясь на закате дня,
он узрел, что дописали «ня»
к месседжу, которым одарил
он людей — и духом воспарил!
Этот след не замести хвостом.
Просто восхитительно, в каком
взаимопонимании живет
безучастный мой, опасный мой народ!
ИНФИНИТИВЫ
Кропать стишки, роняя кетчуп
С пельмешек на трусы-носки.
Жалеть, что был столь опрометчив.
Зевать. Массировать виски.
Оптимистично строить планы.
С утра усердно щёки брить.
Читать великие романы.
И о Высоком говорить.
Мечтать урвать подальше с кем-то,
Народ талантом удивлять.
Не знать, на время уикенда
Куда-зачем себя девать.
Дышать, летать, гулять, влюбляться,
Букеты барышням дарить.
Практиковать запой и блядство.
И о Высоком говорить.
Посокрушаться, что не ропщем
На сильных мира и себя.
И жить и радоваться, в общем,
Надеясь, веря и любя,
Периодически бросая
Из опасения курить.
Днём чахнуть, ночью воскресая.
И о Высоком говорить!
* * *
Г.Р., с приветом
ты помнишь чудное мгновение
на станции колхоз «заря» ?
с неведомою хренотенью
прут дачники лузгой соря
вдруг — мимолётное видение —
подруги старой силуэт
сентябрь. вечер воскресения
ах сколько лет привет-привет
она с младенцем но вы оба
такие прямо как тогда
и чтоб не растоптали обувь
шарахайся туда-сюда
её текущий сопостельник
тебе не ровня его мать
алкаш мудило и бездельник
вот всё что ты успел узнать
всё так и будет я-то знаю
мысли короче телеграмм
подруженька невыездная
подверженная всем ветрам
пропой дитяти люли-люли
и сделай ручкой. в капюшон
вонзись и убедись в свою ли
ты электричку помещён
потом ту-ту. завеса дыма
горят костры на полстраны
типичный вид глубинки — мимо
и попрошайки-певуны
купи у дилера беляшик
дым обоняй и страстно жуй
у обладательницы ляжек
снищи мятежный поцелуй
так много дыма здесь в вагоне!
берёзоньки сады мосты
и чувство: дым доедет но не
доедешь ты
* * *
Андрею Фамицкому
Всё летит так быстро, надуманно, бестолково,
что при первой же встрече уместней «прощай», чем «привет».
Ты всё ищешь и ищешь весомое, нужное слово,
будто некий мелкий, но необходимый предмет,
скажем, ключ, что куда-то некстати запропастился.
А пора выходить, но не выбраться! Знать, подевал
его где-то в доме твой необузданный киса.
Загляни под ванну, под шкаф или под диван —
и находка блеснёт, словно из измеренья другого.
И сказать бы: «Эврика!» в пыльное «никуда».
Но свою немоту, скорость дней, неуютность крова
и, что всё — как есть, — не списать, увы, на кота.
* * *
Если не мы, то, конечно, никто
не просочится сквозь решето.
(Чтобы осадком на дне осесть
и всё оставить, как есть).
Время за непрошибаемый полог
спрячет того, кто был раньше дорог.
Примет твоё самоедство за месть.
И всё оставит, как есть.
Скажешь, приняв оптимиста тон:
не было до, значит, будет потом.
Жизнь обожает подобную лесть.
И всё оставляет, как есть.
Позже расскажет тебе под сурдинку,
выловив вилкой за хвост, как сардинку
из банки (бока покорёжит жесть),
что всё остаётся, как есть.
Но стоит услышать хоть звон ключей,
хоть скрип половицы, скрежет мечей,
стоит поймать перемены весть —
ты сам всё оставишь, как есть.
Но только наткнись на дымок перемены,
на хрящик её, сухожилья, вены,
что уцелели — сочтёшь за честь,
оставить всё-всё, как есть.
ПИСЬМО
1.
александр сочиняет письмо. глубокая ночь
комья черновиков, бакенбарды, свечка и проч.
весь ковёр погребён под слоем сломанных перьев
за окном то шум ветра, то мопеда случайного рык
письмецо как всегда начинается с во-вторых
а потом уже безразлично что было во-первых
2.
«ку-ку, офелия! начнём с того что фасоль
я по-прежнему недооцениваю. тут уж уволь
если это — еда для людей — тогда я не люди
я всерьёз полагаю что я не совсем человек
мне приходится много верить в то чего нет
ну а что в окоёме моём что как говорят на блюде
то говорят ошибка какая-то, блеф, двойная игра
например: я не видел воочию что земля кругла
я не видел сикстинской капеллы и то как растут бананы
только всё это существует мне говорят
от дерьма же что вижу рекомендуют взгляд
отводить и т.д. ну да ладно. всё это банально
иногда мне кажется будто я разобрался во всём
иногда мне всё это кажется диким сном
иногда мне кажется что я чёрт-те где просыпаюсь
и такой прихожу в себя: «а где же я чёрт возьми?»
иногда меня тупо тошнит от людской возни
иногда я плыву в неё подставляя зефиру парус
говорят квартплата взлетит с первого числа
мне придётся съехать. а ещё мой друг вячеслав
безответно влюбился, иссох, совсем уж стал неврастеник
получив отказ не встаёт с перин, и буквально врос
в телефон. говорит дарил слишком мало роз
подтверди как баба что дело совсем не в растеньях
одиночество не имеет градации: оно есть
и попытка в нём усомниться есть просто лесть
самому себе. оно статично. а у любви же
существует некая точка, степень родства
до которой во весь опор мчишься, потом — раз, два
и тем дальше ты, чем пытаешься сделаться ближе
а начнём-ка сначала. так же как письменный стол
ограничен пространством я ограничен листом
только лист сжимает не мысли, увы, а почерк
а весна шедевральна! я тут перечёл лао-цзы
и кажется понял что имеют в виду скворцы
и о чём умалчивает зелень почек
мне не нужен словарь, чтоб перевести эту песнь
всё в природе стремится сказать: «я есмь!»
и вот это — моё «я есмь» к тебе: я существую!
но подумать по справедливости то зачем
тебе это всё. ты не яблоко я не червь
а твоя вера в лучшее сжирает нас подчистую
ну же соображай любовь моя твою мать!
этот мир создан не для того чтоб его понимать
он чудовищен и резвее чем твоя дума
о прекрасном. и тот кто придумал мораль
просто в тот момент наверное не умирал
ну а мир живёт словно у виска его дуло
ускользает всё как только найду слова
по утрам меня будит газонокосилка. трава
пахнет так что с ума сойти но не выразить запах
мы слоняемся в лабиринте средь вечной тьмы
но мы знали больше будучи просто детьми
мы ценили во тьме людей и не стали б бросать их
отвечать мне не нужно. океану чтоб не мельчать
дорогая, давай-ка впредь взаимно молчать
утомил я твой слух и устала эолова арфа
пусть последним будет это письмо. вода
движется по кругу. людское же «навсегда»
может кончиться до того как наступит завтра
как же странно что средство связи — способность писать
нас разъединяет. я не смог бы сказать
бред такой в глаза. да и ты была б в шоке
лист исписан. чёрт знает что. подытожь
сама. выше нос. за окном пряный дождь
а вообще, эвридика, мы в полной жопе!»
3.
а потом на крышу в пижаме, сланцах, чепце
он пойдёт, освещая улыбкою на лице
орошённый дождём бриллиантовый рубероид
оглядит район так сказать с высоты
птичьего полёта минуя антенн кресты
подойдёт к голубятне и тихо её откроет
он представит подругу припадающую к письму
верную навеки ему, ему одному
и глаза её подёрнутые лёгким флёром
ностальгии и сожаления что так жесток
оказался к ним неподкупный рок
она будет жить воссоединением скорым!
выбрав голубя александр его снарядит
грузным свитком. и созерцая вид
он едва ли потребует лучшей доли
потому что пахнет цветами, весной, дождём
потому что не спит он но спит весь дом
и отсюда весь город как на ладони
4.
а подруга под балдахином спокойно спит
она стойкий прагматик чей график накрепко сбит
и ничто: никакие радость и горе б
её не надоумили пробудиться в такую рань
но сметя косметику, рамочки с фото, герань
с подоконника, залетает в окошко голубь
голубь взор тупит увесистый свиток вручив
он-то знает сколь александр велеречив
и многоглаголанием превосходит своего адресата
в жажде погружаться в дебри премудрых слов
адресат не прогнав ещё негу сладостных снов
кривит губки с досады, мол, это от александра
узнавая почерк она произносит «чччёрт!»
у неё на сегодня дел-то невперечёт
и хотелось выспаться в кои-то веки
зная сущность автора читает она с конца
пропуская фасоль, философию и скворца
и жалеет что разомкнула нежные веки
«раз в три месяца пишет и то чёрт побери
ахинею. о детях всё. тоже мне экзюпери
и обидно то что единственное что в отместку
я могла бы сделать — и это украл: не пиши
очень надо. тренирует на мне карандаши
ну а хочет порвать — так отправил бы эсэмэску!»
5.
невесомый стан на фоне распахнутого окна
ошмётки письма зигзагом планируют на
паркет. хоть она в сорочке и не своего фасона
такая что ни надень — бросит в сладкую дрожь
но она не находит пряным весенний дождь
их объединяло лишь отвращенье к фасоли
6.
александр дописал письмо, покурил и лёг
ещё долго тлел в пепельнице уголёк
для того чтоб он тлел александр в ряды спящих
не входил всю ночь. и не важно: ждала-не ждала
потому ящик письменного стола —
самый надёжный почтовый ящик
